Здесь в причудливом, на первый взгляд, произвольном сочетании переплелись все периоды корот¬кой жизни и гениального творчества, «В те дни, когда в садах Лицея» — это Болдино, 1830 год; следом стихотворение, написанное на «полжизни раньше», — лицейский «Певец» («Слыхалиль вы...»); затем — «Кокетке», юг, 1821 год; далее 1818-й, 1823-й, 1828-й, 1826-й… Больше всего, почти половина стихов, записанных на этой пластинке, — все же из Болдинской осени (1830) и двух предшествующих ей лет (возможно, именно Пушкин этого времени наибо¬лее близок артисту-чтецу). Впрочем, хронологический калейдоскоп доказывает также, что не следует уж слишком увлекаться датировками: ведь настоящий поэт пишет стихотворение «всю жизнь» и только заканчивает его в какой-то определенный день; и часто мотив, родившийся в садах Лицея, переписывается и дописывается среди Михайловских рощ или нижегородских степей».Мотивы, темы, чувства пятидесяти двух стихотворений: здесь разнообразие поражающее, и как ни привыкаем к нему, — все же не привыкнем никогда!«Весна, весна...» и «Буря мглою...», «Лицейские друзья» и «Рыцарь бедный», «На холмах Грузии» и «...что делать нам в деревне?» Любовь смиренная и неистовая, любовь неразделенная и взаимная, детская и «на закате печальном...». М. Козаков, конечно, старается представить, соединить крайности: пушкинские шедевры, стихи столь же непохожие, сколь единые — трагическое «Заклинание», светлая «вакхическая песнь», озорная «Десятая заповедь», в народном стиле «Сват Иван, как пить мы станем» и — «горний ангелов полет...»Из двух новых пушкинских пластинок М. Козакова первая — при всей причудливости, взвихренности, ее логики может быть условно названа любовь, пластинка вторая — поэт, пророк.Понятно, другой мастер художественного слова отобрал бы на месте М. Козакова другие пушкинские стихи, расположил бы их не в том порядке — и был бы прав, если бы оставался постоянно верен Пушкину и себе. Личность исполнителя, актера всегда, таким образом вступает (как ни страшно это звучит) в своеобразное соавторство с гением — и две опасности, как бы две пропасти угрожают «дерзновенному»: одна — это фамильярность, дурная субъективность, подмена и вследствие того «отмена» Пушкина чрезмерной претензией артиста. Другая — не менее опасная крайность — болезнь восторга, при¬митивная коленопреклоненность, стремление к тому самоуничижению, которое по-другому оскорбляет гения, как в первой крайности, — подменяет высокое уважение чувством фальшивым, сторонним; и опять — пушкинского голоса не слышно…Если же автор, артист верен Пушкину и себе — тогда происходит чудо, большее или меньшее, но чудо: для тысяч слушателей или зрителей открывается неожиданная истина, что они Пушкина… не чита¬ли или «почти не читали»…Это относится и к таким сверхизвестным стихам, как«Я помню чудное мгновенье» или «Памятник» (часто читаемым, куда реже понимаемым), и к стихам менее популярным: между прочим, несколько сочине¬ний Пушкина, благодаря искусству М. Козакова, кажется, вообще впервые звучат на пластинке («Кокетке», «мечтателю», «Нет, я не дорожу », «Каков я прежде был», «Шумит кустарник… на утес…», «Как быстро в поле…», «Десятая заповедь», «Христос воскрес», «Иной имел мою Аглаю», «Из Пиндемоити»). Часть этих стихотворений находится в стороне от привычных чтецких, эстрадных тропок; Пушкин столь широк и многообразен, что нередко пугает своих почитателей; тем больше заслуга артиста, который смело устремляется к Пушкину непрочитанному.Как странно, неправдоподобно, чтобы не был известен самый читаемый, любимейший поэт, если мгновенно раскупаются не только любые издания его сочинений, но и самые «скучные» о нем исследования... И все же он существует, непрочитанный первый поэт; может быть, именно оттого, что первый, оттого, что знал — «слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык». Предсказание сбылось, но услышать, назвать — это ведь только первый этап постижения, необходимое рас¬пространение вширь, за которым обязательно потребуется и вглубь! И тогда приходят годы, когда миллионам читателей, особенно молодым, пора, например, узнать, что существуют краткие, однотомные собрания Пушкина, есть полные десятитомники и, наконец, самое полное, «большое» академическое из¬дание; настает время, когда, встретив пушкинское письмо, прозу или стих по-французски, читатель их не пропустит, но найдет в нужном месте тот перевод или комментарий, который так много откроет. Мы уж не говорим о замечательных черновиках поэта, где видно движение его мысли, а порою — ост¬рые, яркие образы и строки, которые за пределами окончательного текста не оттого, что не совершен¬ны — скорее как раз от большого совершенства, невозможного для печати по цензурным или личным соображениям...Наконец, неоконченные сочинения, фрагменты стихов, имеющие большую, своеобразную ценность. Именно «неоконченные стихи» и составляют часть текстов, впервые озвученных М. Козаковым. Незавершенность их — это красота драгоценного обломка, прелесть алмаза, пусть и не ставшего бриллиантом…Пушкинские замыслы, «незримый рой гостей», были столь богаты, что не умещались в годы, отведенные судьбою их создателю. Оставленные строфы будто сохранили горячее прикосновение гения, который отошел «на минуту», но не успел возвратиться…Порою же — как знать? — поэт, может быть, нарочно не доканчивал стихов; он был большой мастер «вдруг» обрывать рассказ, прекрасно понимая таинственную, притягивающую прелесть отсутствующего финала. В черновике повести «Выстрел», например, в самый напряженный момент (когда Сильвио уезжает, чтобы Отомстить графу-обидчику) Пушкин сначала написал «окончание утеряно», но потом все же сжалился над читателем...Михаил Козаков один из первых понял целостность, прелесть незавершенных пушкинских стихотво¬рений — и смело поместил их посреди отделанных, напечатанных сочинений.Так, точным, глубоко продуманным отбором стихотворений Козаков учит своих слушателей читать Пушкина — размышлять над тем, на что он обращает их внимание: легким подчеркиванием, улыбкой, спокойным отсутствием эффекта... Артист учит удивляться. Удивляться, наверное, давно знакомым текстам; тому, как раньше не задумывались над одним, не чувствовали другого.Но главное оружие Козакова — голос, манера чтения, прелесть и гармония самого звучания стихов. Осо¬бая музыкальность артиста открывает возможность максимального сближения высокой поэзии с ее ближайшей родственницей — музыкой (порою вспоминается «поющий» греческий гекзаметр); звучит та особая речевая мелодия, без которой нет «прелести живых стихов» и которая, может быть, сильнее всего объединяет десятки разных пушкинских стихотворений в один блистательный «хорал»: сотни строк, начиная с первой «В те дни, когда а садах Лицея,.» и до последней — «Глаголом жги сердца людей».И туг-то мы в который раз с благодарностью ощущаем - сколь таинственен и бесконечен Пушкин.