Николай Искуратов
29-01-2013 01:00
Жизнь в вятской деревне до революции
Отрывки из книги воспоминаний художника Александра Владимировича Фищева, который родился и вырос в бедной крестьянской семье в деревне Богородской Куменской волости Вятского уезда Вятской губернии.
"Ясно и отчетливо сохранилась в памяти та обстановка, в которой проходило мое детство.
Отец мой, Владимир Прокопьевич, старый николаевский солдат, служил царю Николаю Павловичу 25 лет. Когда я родился в 1875 году, ему шел 62-й год. Поэтому помню отца седым сгорбленным стариком...
Вернулся Владимир Прокопьевич домой в 47 лет, дослужившись до унтер-офицера, получив суровую жизненную закалку. Через четыре года овдовел и женился вторично на 34-летней вдове из деревни Мухинской Степаниде Зотовне, которая привела с собой мальчика трех лет с первого замужества. Жизнь ее с ребенком в Мухинской была несладка - в нужде и труде. Мальчик рос хилым и слабым и вскоре умер от чахотки.
У супругов родилась дочь Анна, затем сын Василий. Я был третьим ребенком. Отношения между отцом и матерью сложились хорошие.
Отец казался мне очень строгим, не терпел лжи. Сорвешь репку или горох на чужом огороде - запорет. Для этого случая у него был пук розог. "Хочешь - спроси, но самовольно брать - не смей!" Отец никогда не ругался, тем более не сквернословил, в раздражении говорил нам: "Ах ты, сопатый" (или "сопатая"). Любил выпить, но не допьяна.
Мать, напротив, была необыкновенно добра, отзывчива, очень религиозна и работяща или, как говорили, "бойка на работу". Я не помню, чтобы она ходила попусту к соседям "пошшолычить" (посудачить). За легкий характер, правдивость все ее уважали.
Общество выделило отцу землю в размере одной душовки (на одного человека). Душовка представляла собой пять полосок земли, примерно метр шириной каждая, разбросанных в трех полях. Отцу дали выморочные пустоши. Земля была твердая, никогда не видевшая навоза, поэтому хлеб родился плохо, половину составляла метлица.
Обрабатывать землю на нашем одре - одно горе. Бывало, ходит отец, прикрикивая на лошаденку, за сохой, еле передвигает ноги. Закончит загон - ляжет отдохнуть. А кобыла рядом стоит раскорякой, понурив голову, словно не чувствует оводов, облепивших ее.
Платил отец за землю не в казну, а в общество - водкой.
Из службы он вынес ремесло кузнеца. Построил кузницу по другую сторону тракта, против своего дома. Но в деревне стояли еще две кузницы богатых крестьян. Конкурировать с ними отец не мог. Помню, работы у него было мало, а за ту, какая случалась, платили большей частью водкой, так что из кузницы он часто возвращался подвыпившим.
Изба у нас была, как у большинства крестьян, "по-белому", с трубой для выхода дыма. Но были еще, особенно в захолустных деревнях, избы "по-дымному", когда дым и жар из печи шел непосредственно в избу. Хотя в потолке зияло небольшое отверстие, на которое ставилась деревянная труба - дымник, дым не успевал выходить из него и наполнял избу почти до пола. Вся она была прокопчена до лакового глянца, и даже от людей всегда пахло дымом.
Большую часть избы занимала глинобитная печь. На нее поднимались по лесенке, расположенной у выходной двери и ведущей на голбец, находящийся между печью и стеной. С него мы, ребята, да и взрослые, спасаясь от холода, забирались на печь к трубе.
Большинство крестьян в то время для освещения пользовались лучиной. Сальные свечи стоили дорого. Хотя появился керосин, но к нему, как ко всему новому, относились с недоверием - предпочитали лучину. Приготовленную лучину вставляли в светец - трехгранную железную вилку. Отгорающие угольки падали в корытце с водой, которое служило основанием для светца и находилось на голбце. Горела лучина, потрескивая, распространяя мигающий свет, который не достигал дальних углов. С лучиной ходили в подполье, в клеть и на задник, поэтому часто случались пожары.
По вечерам мать и сестра пряли, сидя на печи около лучины, свесив ноги на голбец, а отец плел лапти для семьи. Часов не имели, полночь узнавали по первому пению петуха.
В куте, или в задней половине избы, около выходной двери, в зимнее время держали лоханку. Над ней висела рукомойка, где умывались по утрам. Из лоханки кормили корову и лошадь - у нас не было теплого хлева и конюшни. Здесь, в тепле, мать и доила корову. После нее загоняли лошадь...
Любили мы ездить с отцом в поле за снопами. Под палящими лучами солнца по тряской пыльной дороге добирались до места весело и незаметно. Пока отец укладывал снопы, я, бывало, жевал мышиный горошек, в изобилии растущий на меже, или нес травки лошади, а она уже ждала, глядя черными, в глубоких впадинах глазами, потом осторожно брала траву, касаясь мягкими губами руки.
Обратно с высоким возом снопов ехали тихо и осторожно. Отец шел сбоку, а мы, малыши, сидели на скамеечке на задке, держась за веревку.
Отец как-то незаметно для нас сильно постарел. Работать в кузнице уже не мог и продал ее со всем инвентарем, а на этом месте построил хибарку в два оконца, настолько низкую, что взрослый доставал рукой до потолка. Когда мать сказала, что надо бы повыше, отец возразил: "Так будет теплей".
Зимы стояли суровые, а морозы - лихие. Казалось, весь воздух промерзал. В такие дни будто неведомо кто огромным колом нет-нет да бабахнет по стене. Морозы сменялись буранами, которые бушевали сутками, с особенной яростью по ночам. В трубе кто-то жалобно плакал, выл, стучал по крыше, словно требовал впустить...
К утру в избе становилось холодно. Дверь примерзала к порогу так, что отец вырубал лед топором. А когда дверь с трудом освобождалась, впускали в избу корову. Она торопливо входила, вздрагивая, покрытая инеем.
Мама спешно затопляла печь. Отец копал за калиткой траншею: снегу за ночь навалило вровень с воротами.
Два оконца, выходящие на улицу, изнутри почти в палец толщиной покрывались снегом - с избе от этого полумрак. Мы осторожно ножом снимали снег, потом дышали на лед, получалась круглая проталинка, через которую смотрели на улицу.
Мать уже приготавливала губницу из сухих грибов, приправленную ржаной мукой. Иногда заваривала траву - череду. Такой чай мы с удовольствием пили из глиняных чашек вприкуску с солодковым корнем. Сахара у нас не было. О самоваре мы и не думали. На 70 дворов в деревне было только 7 самоваров. Чай пили редко: по воскресеньям, праздникам или если наедут гости. За самоваром шли "в соседи".
После завтрака каждый брался за свое дело. Вася шел в школу, а я, одевшись в свою "лопотину", навернув тряпку на шею и нахлобучив большую старую отцовскую шапку, выбегал на улицу..."
----------------------
А.В.Фищев. Воспоминания художника. Горький, Волго-Вятское кн. изд-во, 1985. С.10-16.
"Ясно и отчетливо сохранилась в памяти та обстановка, в которой проходило мое детство.
Отец мой, Владимир Прокопьевич, старый николаевский солдат, служил царю Николаю Павловичу 25 лет. Когда я родился в 1875 году, ему шел 62-й год. Поэтому помню отца седым сгорбленным стариком...
Вернулся Владимир Прокопьевич домой в 47 лет, дослужившись до унтер-офицера, получив суровую жизненную закалку. Через четыре года овдовел и женился вторично на 34-летней вдове из деревни Мухинской Степаниде Зотовне, которая привела с собой мальчика трех лет с первого замужества. Жизнь ее с ребенком в Мухинской была несладка - в нужде и труде. Мальчик рос хилым и слабым и вскоре умер от чахотки.
У супругов родилась дочь Анна, затем сын Василий. Я был третьим ребенком. Отношения между отцом и матерью сложились хорошие.
Отец казался мне очень строгим, не терпел лжи. Сорвешь репку или горох на чужом огороде - запорет. Для этого случая у него был пук розог. "Хочешь - спроси, но самовольно брать - не смей!" Отец никогда не ругался, тем более не сквернословил, в раздражении говорил нам: "Ах ты, сопатый" (или "сопатая"). Любил выпить, но не допьяна.
Мать, напротив, была необыкновенно добра, отзывчива, очень религиозна и работяща или, как говорили, "бойка на работу". Я не помню, чтобы она ходила попусту к соседям "пошшолычить" (посудачить). За легкий характер, правдивость все ее уважали.
Общество выделило отцу землю в размере одной душовки (на одного человека). Душовка представляла собой пять полосок земли, примерно метр шириной каждая, разбросанных в трех полях. Отцу дали выморочные пустоши. Земля была твердая, никогда не видевшая навоза, поэтому хлеб родился плохо, половину составляла метлица.
Обрабатывать землю на нашем одре - одно горе. Бывало, ходит отец, прикрикивая на лошаденку, за сохой, еле передвигает ноги. Закончит загон - ляжет отдохнуть. А кобыла рядом стоит раскорякой, понурив голову, словно не чувствует оводов, облепивших ее.
Платил отец за землю не в казну, а в общество - водкой.
Из службы он вынес ремесло кузнеца. Построил кузницу по другую сторону тракта, против своего дома. Но в деревне стояли еще две кузницы богатых крестьян. Конкурировать с ними отец не мог. Помню, работы у него было мало, а за ту, какая случалась, платили большей частью водкой, так что из кузницы он часто возвращался подвыпившим.
Изба у нас была, как у большинства крестьян, "по-белому", с трубой для выхода дыма. Но были еще, особенно в захолустных деревнях, избы "по-дымному", когда дым и жар из печи шел непосредственно в избу. Хотя в потолке зияло небольшое отверстие, на которое ставилась деревянная труба - дымник, дым не успевал выходить из него и наполнял избу почти до пола. Вся она была прокопчена до лакового глянца, и даже от людей всегда пахло дымом.
Большую часть избы занимала глинобитная печь. На нее поднимались по лесенке, расположенной у выходной двери и ведущей на голбец, находящийся между печью и стеной. С него мы, ребята, да и взрослые, спасаясь от холода, забирались на печь к трубе.
Большинство крестьян в то время для освещения пользовались лучиной. Сальные свечи стоили дорого. Хотя появился керосин, но к нему, как ко всему новому, относились с недоверием - предпочитали лучину. Приготовленную лучину вставляли в светец - трехгранную железную вилку. Отгорающие угольки падали в корытце с водой, которое служило основанием для светца и находилось на голбце. Горела лучина, потрескивая, распространяя мигающий свет, который не достигал дальних углов. С лучиной ходили в подполье, в клеть и на задник, поэтому часто случались пожары.
По вечерам мать и сестра пряли, сидя на печи около лучины, свесив ноги на голбец, а отец плел лапти для семьи. Часов не имели, полночь узнавали по первому пению петуха.
В куте, или в задней половине избы, около выходной двери, в зимнее время держали лоханку. Над ней висела рукомойка, где умывались по утрам. Из лоханки кормили корову и лошадь - у нас не было теплого хлева и конюшни. Здесь, в тепле, мать и доила корову. После нее загоняли лошадь...
Любили мы ездить с отцом в поле за снопами. Под палящими лучами солнца по тряской пыльной дороге добирались до места весело и незаметно. Пока отец укладывал снопы, я, бывало, жевал мышиный горошек, в изобилии растущий на меже, или нес травки лошади, а она уже ждала, глядя черными, в глубоких впадинах глазами, потом осторожно брала траву, касаясь мягкими губами руки.
Обратно с высоким возом снопов ехали тихо и осторожно. Отец шел сбоку, а мы, малыши, сидели на скамеечке на задке, держась за веревку.
Отец как-то незаметно для нас сильно постарел. Работать в кузнице уже не мог и продал ее со всем инвентарем, а на этом месте построил хибарку в два оконца, настолько низкую, что взрослый доставал рукой до потолка. Когда мать сказала, что надо бы повыше, отец возразил: "Так будет теплей".
Зимы стояли суровые, а морозы - лихие. Казалось, весь воздух промерзал. В такие дни будто неведомо кто огромным колом нет-нет да бабахнет по стене. Морозы сменялись буранами, которые бушевали сутками, с особенной яростью по ночам. В трубе кто-то жалобно плакал, выл, стучал по крыше, словно требовал впустить...
К утру в избе становилось холодно. Дверь примерзала к порогу так, что отец вырубал лед топором. А когда дверь с трудом освобождалась, впускали в избу корову. Она торопливо входила, вздрагивая, покрытая инеем.
Мама спешно затопляла печь. Отец копал за калиткой траншею: снегу за ночь навалило вровень с воротами.
Два оконца, выходящие на улицу, изнутри почти в палец толщиной покрывались снегом - с избе от этого полумрак. Мы осторожно ножом снимали снег, потом дышали на лед, получалась круглая проталинка, через которую смотрели на улицу.
Мать уже приготавливала губницу из сухих грибов, приправленную ржаной мукой. Иногда заваривала траву - череду. Такой чай мы с удовольствием пили из глиняных чашек вприкуску с солодковым корнем. Сахара у нас не было. О самоваре мы и не думали. На 70 дворов в деревне было только 7 самоваров. Чай пили редко: по воскресеньям, праздникам или если наедут гости. За самоваром шли "в соседи".
После завтрака каждый брался за свое дело. Вася шел в школу, а я, одевшись в свою "лопотину", навернув тряпку на шею и нахлобучив большую старую отцовскую шапку, выбегал на улицу..."
----------------------
А.В.Фищев. Воспоминания художника. Горький, Волго-Вятское кн. изд-во, 1985. С.10-16.
Комментировать